Но в качестве предварительного замечания: мне кажется, что для интерпретации всего того, о чем мы сегодня говорим, классовые категории не подходят категорически. Описывать нынешнее протестное движение с использованием даже таких выморочных и двусмысленных терминов, как «креативный класс», совершенно невозможно. Социальная и идеологическая гетерогенность движения абсолютна. В интегрирующих его лозунгах – «против партии жуликов и воров», «за честные выборы» или даже «Россия без Путина» – усмотреть не то что классовый, а даже групповой интерес можно, по-моему, только при очень изощренном марксистско-ленинском воображении. Общим знаменателем движения является, конечно же, моральный протест, несводимый к групповым интересам. Что касается термина «рассерженные горожане», то если понимать его буквально, то он абсурден, потому что ясно, что не были бы рассержены – не вышли бы на улицы, как ясно и то, что не селяне и не бедуины протестуют в Москве. То есть за определением, за понятием стоит явно некий подтекст, намек: культурная аудитория должна догадаться, что «горожане» – это не просто жители города, должна вспомнить, что «воздух города делает свободным», желательно что-нибудь припомнить еще про Магдебургское право… Но определения, построенные на подтекстах, намеках, двусмысленностях, – это, извините, не определения. Мне в разговоре о нынешнем протесте удобнее использовать понятие «субкультура». Я ни в коем случае не настаиваю на том, что оно правильное, а тем более – единственно верное.

Так вот, аналогия, которую я хочу предложить. Все аналогии хромают на все четыре ноги, это понятно. Но российская история циклична, и может быть, историческая аналогия будет полезна для понимания происходящего. Итак, когда советская власть, поколебавшись между либерализмом (в советском смысле этого слова) и охранительством, в начале 70-х выбрала последнее – после разгона «Нового мира», подавления Пражской весны и так далее, – сформировалась, как известно, диссидентская субкультура, субкультура инакомыслия. Она была абсолютно гетерогенна в политическом, идеологическом смысле. Там были и абсолютно левые, типа Роя Медведева, там были почвенники, там были крайние националисты типа И. Шафаревича, там были, естественно, демократы, западники. Тем не менее существованию диссидентства как единой субкультуры это не мешало. Интегрировали эту субкультуру, с одной стороны, гонения и клевета официоза; с другой стороны – неприятие советской власти как таковой. Сформировалась определенная система норм и практик, характерная для данной субкультуры: самиздат и каналы его распространения, нормы солидарности – поперек идеологических расхождений, правила поведения в общении с госбезопасностью, представления о достойном и недостойном поведении в опасных ситуациях, свой фольклор и жаргон.

Не формируется ли прямо сейчас, у нас на глазах, неодиссидентская субкультура – с новыми практиками, моделями политического и квазиполитического поведения, с новыми символами, с новыми коммуникативными приемами, со своим быстро развивающимся фольклором? Субкультура инакомыслия и одновременно разномыслия, которая интегрируется протестным мироощущением, общим неприятием власти и общими ярлыками, навешиваемыми государственными СМИ, – при такой же, как 40 лет назад, идеологической гетерогенности: опять тут и левые радикалы, и националисты, и западники… Мне кажется, последние недели дают основания для такого предположения.

Но это не самое интересное и, возможно, не самое важное. Одновременно с субкультурой диссидентской в 70-е годы возникла субкультура шестидесятническая. Не как литературное направление (это произошло раньше), а именно как политическая субкультура шестидесятничество созрело только тогда, когда режим определенно сделал выбор в пользу охранительства, и именно потому, что он сделал такой выбор.

Смыслообразующий стержень этой политической субкультуры заключался в публичном существовании у самой границы лояльности, у черты, отделяющей разрешенное, допустимое, приемлемое для власти, для системы, от неразрешенного, недопустимого, неприемлемого. Соответственно пристальное внимание к этой черте, к ее колебаниям, иногда – тестирование ее на «податливость», иногда – осторожные вылазки за эту границу, на опасную территорию. Критическое отношение к официозу, к партийной ортодоксии, сочетавшееся с представлением о незыблемости основ системы и надеждами если не на «оттепель», то на локальные «проталины». Преимущественно конформное поведение, но с соблюдением некоей «гигиенической» дистанции от наиболее одиозных, в представлениях этой среды, персонажей и по возможности инстанций.

Шестидесятничество интегрировалось – и это важно – не только отношением к власти, но и отношением к диссидентству. Это было очень сложное отношение. Оно включало и сочувствие – потому что многое из того, что говорили диссиденты, было близко взглядам шестидесятников, и неприятие – потому что радикализм диссидентов был, с точки зрения «нормального» шестидесятника, неконструктивен и вреден (ибо дразнил власти и провоцировал «закручивание гаек»). Оно включало и зависть к людям, позволяющим себе «жить не по лжи», и преклонение перед их самоотверженностью, и некоторый стыд за собственный конформизм. Оно включало постоянное чувство неловкости и периодически – раздражение: потому что тесно общаться с диссидентской средой было небезопасно, а отчетливо дистанцироваться от нее – неприлично.

Ну и так далее. Главное: политическое сознание шестидесятников формировалось и эволюционировало в силовом поле противостояния всемогущей власти и горстки инакомыслящих. Диссидентство не было для шестидесятников образцом, но оно было для них соблазном, искусом, моральным вызовом. Оно, по сути, ограничивало конформистские интенции шестидесятнической субкультуры. А ведь эта политическая субкультура была представлена в очень разных социальных средах, включая и коридоры власти, что стало уже совсем очевидно в пору перестройки. И это очень поспособствовало краху советской системы – когда власть деградировала, погружаясь в охранительство, а ее интеллектуальный потенциал, во многом инфицированный шестидесятничеством, все больше дрейфовал куда-то к границе лояльности.

Так вот, не формируется ли сейчас, наряду с неодиссидентской субкультурой, и субкультура неошестидесятническая? Не обнаруживаются ли в нынешних писательских прогулках – мимо Чистых прудов, но с оглядкой на них, – в умеренной фронде некоторых вчера еще вполне аполитичных персонажей, в настроениях «общественности» в целом черты сходства с той субкультурой?

Тут ведь определяющую роль играет контекст. Охранительный крен в поведении, и в особенности – в риторике российской власти виден невооруженным взглядом, как и некоторые стилистические аналогии с поздними советскими временами. А на другом полюсе – быстро разворачивающаяся и очень склонная к активной самопрезентации (не без нарциссизма) неодиссиденстская субкультура. И между ними – умеренная «общественность», которая в силовом поле этой конфронтации, удобной как власти (чем оранжевей выглядит угроза, тем актуальней лозунг защиты стабильности и тем проще мобилизовать сторонников), так и ее радикальным критикам («война все спишет» – и разномыслие, и легкомыслие, и недомыслие), постепенно приобретает, кажется, неошестидесятнические черты – в описанном выше смысле. Со сложным отношением к «неодиссидентам», которое, при всей своей сложности, ограничивает ее конформизм.

Тут нужна одна оговорка. Уличные протесты Москва, понятно, видела и до декабрьских выборов в Думу – на Триумфальной, например. Но для просвещенной и умеренной публики, пусть и «критически мыслящей», это было нечто вполне чужое: выморочное пространство леваков-маргиналов и лузеров от либерализма. Сейчас ситуация принципиально изменилась: между «неодиссидентами» (не очень-то и радикальными, как правило) и этой просвещенной публикой – родственная связь, эти субкультуры растут из одного корня, из массового и спонтанного морального протеста зимы 2011–12 гг.

Все мы помним, конечно, что трагедии надлежит повторяться в истории в виде фарса. Понятно, что эпоха интернета очень сильно отличается от эпохи самиздата. Ясно, что и охранительство нынешнее – light, и неодиссидентство – light, и формирующееся неошестидесятничество, надо полагать, тоже light. Но структурное сходство политико-культурных ситуаций, мне кажется, налицо.

А если так, то в случае затяжной конфронтации власти с идеологически разнородной и несколько бесшабашной неодиссидентской субкультурой, с ее презентациями, лицами, атрибутами, символами и т. д. существует и некая вероятность «повторения пройденного» – со всеми поправками на историческое время. И, быть может, самое важное тут – это перспектива неошестидесятнической эволюции значительной части умеренной и просвещенной публики, да и самого что ни на есть истэблишмента. Вероятность реализации такого сценария и в этом случае степень дистанцирования такой субкультуры от власти, с одной стороны, и от неодиссидентства – с другой, предсказать, естественно, невозможно. Но увидим мы это, кажется, довольно скоро.